— Пойду пройдусь, — сказал Олог, ставя пиалу.

— Мы ж только сели! — удивился купец.

— Ну, я, может, попозже ещё зайду, — пробубнил Олог. Он не любил большие шумные компании. То есть такие, в которых было больше двух человек, и они не молчали всю встречу.

Запахнув новую шубу и намотав какой-то неприлично мягкий шарф — подарок от мебельщика, — Олог вышел на улицу и похрустел по свежему снегу в сторону центра. Не то чтобы он очень хотел именно в центр, но их домики вклинились у самого подножия горы, и на склон в этом месте тропы не было, да и лазать по горам зимним вечером Ологу не очень импонировало.

Чем ближе к сердцу города, тем ярче и живописней становились огоньки. Жители не ограничивались одними деревьями, украшая и стены домов, и заборы, и даже крыши колодцев, а в некоторых дворах Олог видел самодвижущиеся повозки с выписанным на задней крышке узорчатым гуйхалахом о долгой жизни Хотон-хон. Это было непривычно — при старых Императорах их жён особо не почитали. Самое большее, Император мог в честь жены провести неурочные игры или раздать нищим еды. А теперь и нищих-то в столице Олог за всё время встретил одного, и тот оказался лесным демоном. Олог был не из тех, кто принципиально не признавал ничего нового, но как относиться к этому странному чужому миру — пока не понимал.

Как будто в ответ на его мысли от домика у дороги потянуло невероятным ароматом ореховых лепёшек на сале — именно таких, какие он в детстве упрашивал отца купить на базаре, когда они выбирались в город. Олог чуть не прослезился. Многое изменилось, да, но что-то и осталось прежним. Он застыл, вдыхая аппетитный запах, обещая себе, что сейчас ещё один вдох, и он пойдёт дальше и не будет, как извращенец, стоять у чужого дома и принюхиваться. Но тут он сфокусировал взгляд и понял, что перед ним не дом, а лавка. Над крыльцом висела резная вывеска — с теми самыми лепёшками. Недолго думая, он поскрипел по снегу к крыльцу, только уже на ступеньках проверяя, взял ли кошель.

Внутри всё дышало жаром и пылало янтарным светом — жёлтые лампочки сияли во всех витринах, подсвечивая лепёшки, пирожки, слойки, корзиночки, гнёзда и даже инопланетные хлеба, оранжевые и коричневые. Олог сначала не увидел никого за прилавком, но потом понял, что хозяин копался в углу, что-то то ли пакуя, то ли распаковывая. Как раз когда Олог определился, чего именно хочет, кроме лепёшек, человек выпрямился и оказался не хозяином, а хозяйкой.

— Чего изволите? — спросила она как-то с хитрецой и приосанившись.

Женщина была помладше его, но не намного, кругленькая, в ярком платке, накрученном в высокий тюрбан с блестящей брошкой. В жаре лавки она пренебрегла дилем и стояла в одной рубашке — ну и, надо думать, юбке, хотя Олог за прилавком не видел. Летний загар с женщины ещё не отмылся — Олог заметил, что в морщинках около глаз кожа оставалась светлой, хотя лицо хозяйки напоминало цветом хорошо пропечённый пирожок.

— Всего, — выпалил Олог, растерявшись. — То есть, ореховых лепёшек и медовые гнёзда.

— Чаю? — предложила женщина.

— Да я домой…

— Остынет же всё! — фыркнула хозяйка, уже доставая пиалу и чайник. Довольно маленькую пиалу. Олог огляделся и заметил сбоку от прилавка небольшой низкий диван с широкими твёрдыми подлокотниками вместо столика. — Шубу вон туда повесить можно.

Олог не любил спорить без большой нужды, а при мысли о горячих, с пылу с жару лепёшках быстро сдался. Вскоре на его подлокотнике высилась горка ностальгической снеди, а хозяйка пристроилась рядом, подливая горячего чая с молоком и ему, и себе.

— Так поздно работаете, — заметил Олог, который терпеть не мог светские беседы, но чувствовал, что молчать некрасиво. — Как муж-то допускает?..

Сказал и прикусил язык: был бы у неё муж, она бы не работала не только так поздно, но и вообще. Хотя странно, женщина-то недурна собой и не вредная.

— А я его выгнала, — легко отмахнулась она. Олог чуть лепёшку мимо рта не пронёс.

— Куда? — спросил он, как будто это было важно.

— Да на все четыре стороны, — пожала плечами та. — Ещё о прошлом годе. Надоел, собака, глодал меня, как мозговую кость!

Олог пытался осмыслить то, что услышал. Нет, нововведения нововведениями, но чтобы жена мужа выгнала, а сама осталась в лавке?

— Вы простите, — неуклюже сказал он, понимая, что должен заткнуться и свалить, но не находя сил сквозь хмель сдержать любопытство, — я путешественник… Это… Из прошлого. Не разобрался тут ещё. Это теперь обычное дело, что ли, мужей выгонять?

— А-а, — хозяйка слово обрадовалась вопросу. — Так-то не очень обычное, но на день рождения Хотон-хон можно. Каждый раз теперь как её день, так мужики трепещут, за два месяца уже лебезить начинают, только что не пляшут под окнами. Боятся, чтобы не выгнали. А мой, дубина, даже не почесался — раз, другой… Ну я и решила, на шакала мне такой, если даже не думает, что я могу и без него обойтись!

Олог подавился вопросом «А можешь?» — очевидно, лавка год простояла, и брошку красивую хозяйка не продала. И то сказать, если уж ему тут спину целительница выправила, когда раньше ни один мужик не мог — а тут всего-то лавка с лепёшками, не такое уж большое дело.

— А нового-то ищешь? — спросил он вместо этого, с перепугу перейдя на ты.

Хозяйка покосилась на него с той самой хитрецой.

— Так, посматриваю иногда, особенно если достойный человек вечером в праздник один заходит.

У Олога вскипело в голове, и дело было не в жаре от печи. Он не мог не распознать приглашения, но ему ой как давно их не делали. И то сказать, он жил на отшибе, одевался — чтобы в кузне работать сподручнее, а еду покупал у ближайшего соседа. Теперь же… Он глянул на висящую на крючке шубу, а потом на свою инопланетную одежду. Раньше-то за деньги приличные вещи было не купить, а теперь лавки на всех углах. Он только хотел объяснить даме, что она неправильно его оценила, но тут же понял, что она-то как раз всё оценила правильно. У него был свой дом, своя кузня, доходные договора и огромная сумма в банке. Шакал, да он мог выложить за ребёнка хоть прям щас!

Конечно, оставались вопросы — как легко дама делала подобные предложения да не разделит ли он судьбу её прежнего мужа, но дама его опередила.

— Только я теперь учёная, — сказала она разговорным тоном, подливая ему чай. — Карман твой платиновый громко звенит, но есть вещи и поважнее. Надо насухую попробовать сначала. Вот если до следующего дня Хотон-хон не полаемся, тогда можно и к Старейшинам пойти.

— И… — выдавил Олог, понимая, что его мнения вообще никто не спрашивает, — часто ты пробуешь… насухую?

Хозяйка поставила перед ним его пиалу и сложила руки на коленях, делано потупившись.

— Часто не выйдет. Это только в день Хотон-хон не зазорно. Теперь говорят «Хотон-хон гуляет, Старейшины обомлевают». А ты осторожнее в другой раз в праздник из дому выходи!

Мы с тобой одной крови, крови ли?

Солнце палило нещадно, и от мгновенного теплового удара Хоса спасал только сухой степной ветер. В человеческой форме немного защищала одежда, но спать в человеческой форме он не любил, уж очень она угловатая и негибкая. В своих домах люди поддерживали гораздо более комфортный климат — в первую очередь, сами дома хорошо защищали от жары, а в засушливых регионах дома обязательно устраивали декоративный водопадик или хоть мокрые тряпки на окна вешали, чтобы легче дышалось.

Но сейчас дома остались далеко — Байч-Харах поволок Хоса разведывать место для каких-то штук, которые что-то там должны делать с ветром. Подробности Хоса не интересовали, только площадь основания и что живёт в степи на этой площади. Он уже всё разнюхал и отчитался, но люди теперь стали выяснять что-то там с розой ветров, пару раз подёргали его на тему маршрутов перелётных птиц, так что пришлось разыскать местных и расспросить, а потом углубились в проверку почвы каким-то специальным аппаратом.

— Можешь пока поспать, — сказал ему Байч-Харах, выдавая гостинец: холодную, со слезой ногу индюка. Хос перекинулся мгновенно, потому что не любил пачкать в мясе человеческие руки, на них потом оставалась неприятная жирная плёнка. Ухватив ногу зубами, он с урчанием потрусил в высокую степную траву.